Василь Быков - «Подвиг», 1989 № 05 [Антология]

И уже по одному этому рассказу можно уловить ценнейшую черту всего цикла: честно воссоздавая время, Тендряков искал общие духовно-нравственные законы, проверял реальной жизнью нравственные максимы.

Трудно сказать, почему повесть «Чистые воды Китежа» не решились опубликовать сразу после ее создания, в конце семидесятых годов. То ли усмотрели в ней непозволительную «надсмешку» над механизмом газетной кампании, над приниженностью и чинопочитанием, так распространившимися в прессе того времени. То ли показалась кощунственной мысль о своеобразной коррозии духовного настроя масс и падения интереса к общественным делам: в гротесково заостренной повести народ вскипает благородным гневом после критической публикации в газете и снова «безмолвствует», едва газета дала задний ход.

Но и сегодня очень даже ко времени пришелся негромкий ироничный голос Тендрякова: «Кто сказал, что славный город Китеж канул в Лету? Он живет и строится, выполняет и перевыполняет планы, берет высокие обязательства, выпускает газету, сидит по вечерам перед экранами телевизоров, неустанно повышает свой культурный уровень…»

Трудно движется перестройка, и Тендряков прозорливо увидел многие из тех трудностей, которые сегодня тормозят ее ход.

У каждого серьезного писателя есть заветное слово, своего рода волшебный ключик, помогающий проникнуть в глубины художнической мысли. Для Тендрякова это слово — справедливость.

Острее всего авторская мысль пытается познать, как же добиться реального, практического осуществления общих принципов справедливости, как одолеть три главных препятствия: догматизм, коварную спекуляцию высокими истинами, губительную прямолинейность. Всегда писатель ставит нас перед этим расщепом между чаемым и сущим, отсюда и обжигающий драматизм всех его произведений.

Великая справедливость заключена в том, чтобы установить всеобщее равенство, но можно ли воплотить его с той прямолинейностью, с какой это сделал отец Володи Тенкова, распорядившись переселить бедняков в дома крепких хозяев, а тех переместить в бедняцкие избенки? Как легко, казалось, достичь чаемого равенства, утвердить социальную справедливость. Но среди бедняков были и те, кто сроду не умел ни к чему приложить руки; первым делом один из них пропил железную крышу ду-риком доставшегося дома.

А в «Покушении на миражи» одним из самых сильных эпизодов оказалось изображение того, во что превратился «Город солнца», осуществленный по благородной, но бестелесной утопии Томмазо Кампанеллы.

Как претворить естественную жажду справедливости не в утопию, не в пустые мечтания, а в реальную жизнь — вот чем был истово и обжигающе озабочен правдоискатель Тендряков.

Каждый из рассказов не казус нам представляет, а выводит на поучительные болевые зоны нашего сегодняшнего бытия.

Разве не об этом рассказ «Донна Анна»? Слепо следуя внушенным лозунгам, ретивый младший лейтенант погубил в бессмысленной атаке целую роту. Потому что не думал о людях, завороженный радужным фильмом «Если завтра война» и лозунгом «Наше дело правое — враг будет разбит, победа будет за нами». Будет, но какой ценой? И в каждой ли атаке?

Легко видеть, что эти произведения куда более насущны, чем многие повести и романы «из современной жизни». И как же согласиться с теми, кто возглашает, будто посмертные публикации нужно вмещать в собрания сочинений, а не «тащить» в журналы?

Сила настоящего художника не в том, чтобы надувать свой парус попутными дуновениями, а в умении выдерживать свой курс в штормовом море.

Мальчик Володя («Хлеб для собаки») во время голода тридцать третьего был не в силах накормить людей, умиравших в привокзальном скверике. Это были жертвы «во имя государственной целесообразности»: «любой ценой» проскочить за короткий срок десятилетия российской отсталости. Любой ценой — значит и ценой миллионов жизней, ибо жизней много, а валюты на оплату импортной техники нет, за валюту отдавали зерно. Но справедлива ли такая цена? И справедливо ли, что Володя ел пироги, когда возле калитки лежали опухшие от голода люди?

«Володя измучен этой страшной людской бедой, но не в силах накормить всех — да к тому же ему внушали, что это «куркули», справедливо высланные из своих деревень. Опять это «справедливо»! И тогда мальчик решает выносить хлеб умиравшей от голода собаке. «Не облезшего от голода пса кормил я кусками хлеба, а свою совесть… совесть продолжала воспаляться, но не столь сильно, не опасно для жизни». А вот начальник станции застрелился, не вынеся зрелища голодных смертей. «Он не догадался найти для себя несчастную собачонку…» То, что способно утешить ребенка, не может успокоить взрослого. И это опять-таки предметный урок иным сегодняшним писателям, подкармливающим, образно говоря, собачонку.

А Тендряков не только усвоил этот урок, но и следовал ему. Оттого и была трудной его жизнь, но зато доходит и сейчас свет его звезды, свет, показывающий, как может сопрягаться современная мысль писателя с историческими уроками, вынесенными из тех лет. Уроками, которые должны научить людей высшему критерию справедливости — благу людей. Ибо в истории далеко не все предрешено, как полагают некоторые. И рассказы, и «Покушение на миражи» снова подводят нас к вопросам: могла ли история Советского государства быть иной или все свершалось исторически оправданно и единственно возможно? И тогда оправданными и единственно возможными были и культ личности, и период застоя? И каковы гарантии необратимости сегодняшних преобразований?

Далеко не на все такого рода вопросы отвечает Тендряков. Но при всем том и роман, и повесть, и рассказы задают нам новые параметры исторического мышления.

А. БОЧАРОВ

— Опять про войну! Сколько можно! — Всем нам доводилось слышать такое. И сами, признаемся, говорили или думали так не раз, когда, выбирая программу, чтоб посидеть у телевизора, попадали на военный фильм, одной сцены которого было достаточно, чтобы понять: еще одна киноштамповка «про войну».

Ну, то, что молодые такого уже не смотрят, понятно. Им теперь главное — музыка и свои, кстати, очень неплохие молодежные телепрограммы. Минувшая война для них — это почти то же, что гражданская — давняя история, которую воочию видели только деды, да и то не все.

И для тех, кому тридцать, сорок и даже пятьдесят лет, Великая Отечественная — тоже история, которую они изучали по учебникам в школе, по ультрапатриотическим книгам и фильмам, на которых воспитывались. Других тогда почти не было. Теперь, когда появилось много другого и всякого, о войне это поколение читает и смотрит мало. Лишь то, что действительно волнует, где читатели и зрители узнают для себя или в себе в связи с рассказом о войне что-то новое.

Даже те, кому за шестьдесят, которые раньше читали про войну все, что попадалось под руку, теперь читают с большим разбором. «Много штампов, — говорят, — стало у современных авторов военной темы, много повторов того, что у лее было». И лежат порою ныне на полках книги даже маститых авторов. В том числе даже некоторых из тех, кто были первопроходцами исторического для нашей литературы взрыва «лейтенантской прозы» пятидесятых-шестидесятых годов.

Получив вместе с заслуженным в свое время народным признанием погоны официальных литературных генералов, иные из бывших фронтовых лейтенантов решили, что в новом высоком их чине и звании рамки «окопной правды» им уже тесны. Замахнулись выше, на новые, почти глобальные темы, на новых героев, и прямо скажем, некоторые не подрассчитали свои силы. Другие писатели, хотя и в новом высоком звании мэтров военной прозы остались со своими солдатами в старой военной траншее. И их творчество дарит нас новыми открытиями на литературном поле, перепаханном, казалось бы, уясе многократно вдоль и поперек и во всех возможных направлениях.

Среди этих, «других», первым, нам кажется, следует назвать Василя Быкова. Его как начали читать с первых вышедших в свет повестей, так и поныне продолжают читать все. Из тех, конечно, на кого эти книги рассчитаны, — «люди, не утратившие способности видеть, думать и понимать». Именно так определил сам автор тех, для кого пишет.

«В нынешний век стремительного развития так называемой «массовой культуры» с весьма ограниченным стандартным набором апробированных приемов влияния на сознание людей место, занимаемое литературой в жизни общества, не самое значительное, — говорил Василь Быков в одном из интервью. — Ее все больше теснят средства массовой информации (прежде всего телевидение), для восприятия которых требуется минимум усилий и минимум умственных способностей. Однако было бы чудовищным после блестящего расцвета мировой литературы осудить человечество на бездумное потребление стандартных наборов, состоящих из секса, жестокости, пропаганды агрессивности. Гуманистические традиции мирового искусства, — продолжал писатель, — всегда были самой значительной ценностью в духовной сокровищнице человечества, а теперь перед лицом глобальной угрозы ядерной катастрофы значение их возрастает все более». Свидетельство этого — постоянный успех книг Василя Быкова не только у людей зрелого возраста, но и у молодежи. Характерно, что кино, которое ныне, переходя на подлинный хозяйственный расчет, старательно ловит малейшие изменения интереса публики, и прежде всего молодой ее части, постоянно обращается к экранизации его произведений.